Детство опаленное войной. Автор-генерал-майор Панченко В.П.
10.06.2022
Очередная эскалация на юго-востоке Украины произошла в середине февраля. Украинские силовики возобновили обстрел территорий ДНР и ЛНР. В республиках начали массовую эвакуацию гражданского населения. Президент РФ Путин В.В. объявил о признании суверенитета ДНР и ЛНР, а Совет Федерации разрешил Президенту РФ использовать армию за пределами страны. Поскольку интенсивные обстрелы продолжались ежедневно, главы республик обратились за защитой к Российской Федерации. 24 февраля 2022г. Владимир Владимирович Путин объявил о начале специальной военной операции на территории Украины, ссылаясь на 51 статью Устава ООН, санкцию Совета Федерации и договоры с ДНР и ЛНР. Терпеть произвол, творящийся на территориях Донбасса, позицию Европейских государств и США по расширению присутствия их военных структур вблизи границ России, Россия больше не могла.
Среди населения России, включая нас – ветеранов военной службы нет равнодушных, не переживающих, навеянных событиями, происходящими в настоящее время на территории Украины. Хочется поделиться с читателями: что было и что стало с некогда родной и любимой республикой, с её славянским народом. В чём причина столь неожиданного, не объяснимого перевоплощения в духе русофобства, бандеровщины, противостояния всему русскому. Не мог же украинский народ в одночасье стать таким, находясь в интернациональной империи под названием Советский Союз, где дружба народов была основой сплочения государства. Взглянем на невзгоды и лишения моей семьи, оказавшейся на оккупированной фашистами территории Советской Украины в годы Великой Отечественной войны.
Я родился в городе Харькове в 1934 году. Это город, где познакомились мои родители, приехавшие сюда, вероятно, чтобы лучше устроить свою жизнь. Мама моя родом из деревни Хотомля (30 км от Харькова), её старшие четыре сестры и три брата уже работали и жили в Харькове. Отец приехал в Харьков из Тростянца Сумской области. Кем они работали, как познакомились – теперь уже не узнать. Скорее всего, жизнь у них была не сладкой, поэтому в 1938г. или 1939г. родители решили переехать в родные края отца. Поскольку у моего деда была своя уже вторая семья, отец решил построить свой дом. Не знаю, трудно ли было в те времена получить участок для строительства дома, но только на нашей улице одновременно строились соседи – более 30 домов. Все застройщики получили участки размером 60 соток. Было где построить дом, подсобные постройки, посадить сад и возделывать огород. Моё первое яркое воспоминание – отец взял меня к себе на колени в кабине грузовика, и мы поехали в какое-то село, где отец купил сруб дома. Привезённый сруб очень быстро был собран, покрыт соломой, вставлены окна, двери, и мы стали жить в своём доме. В те времена строительная бригада собиралась из родственников и соседей, при этом в работах участвовали и женщины. Бригады были большие и работали с задором, песнями и дело спорилось. В заключение устраивался ужин на свежем воздухе, вся бригада веселилась, радуясь своему успеху и духу взаимовыручки. Так строились и все наши соседи. Всё остальное в доме отец делал своими руками. Были трудности с пиломатериалом, поэтому отец устроился работать на деревообрабатывающий комбинат (ДОК). Это давало ему возможность выписывать по низкой цене доски и другие необходимые материалы. Кроме того, часто после работы он уходил в лес за три километра и оттуда приносил на плечах длинные слеги, которые шли на постройку сарая.
Началась финская война и отца призвали в армию. Насколько я помню, в боях ему участвовать не пришлось, но вернулся он только летом 1940 года. После возвращения из армии отец успел поработать завхозом детского сада, а перед самой войной работал заведующим пекарней на железной дороге. Хорошо помню, как частенько мы с мамой, ближе к вечеру, ходили к отцу в пекарню, где нам выдавалась буханка тёплого мягкого хлеба. Всякий раз мама покупала мне мороженое, которое укладывалось в специальную круглую формочку и выдавливалось кругляшом между двумя вафлями. В тот день, когда мы не ходили, после работы отец приносил хлеб домой сам. Но всегда только одну буханку в день. Очевидно, такова была норма, и никто не мог её нарушить, даже заведующий пекарней, выпекавшей тонны хлеба. Каждый раз, когда мы с мамой ходили к отцу, нам приходилось переходить через железнодорожные пути на станции, где всегда стояло несколько составов. И вот проходя мимо очередного состава, в то время, как мы поравнялись с паровозом, он дал резкий и длинный гудок. Мне было тогда 6 лет, и я сильно испугался. В результате один глаз стал косить. Косоглазие осталось на всю жизнь, видно, какой-то нерв это запомнил. Со временем это стало менее заметным, однако уже в зрелые годы, особенно в стрессовых ситуациях, один глаз начинает смотреть в сторону. Отец был, как говорят, работягой. Он запомнился мне худощавым, крупным, с сильными руками, стриженный очень коротко и более высокий, чем мама. Мама – круглолицая, стройная, всегда какая-то опрятная и приветливая. В обустройстве своей жизни родителям не на кого было надеяться, и они дружно строили своё будущее. К началу войны уже подрастал молодой сад в несколько десятков деревьев, были построены сарай и погреб, к дому пристроены просторные сени, поставлен с улицы забор и посажены акации, липы, тополя. В доме стояла швейная машинка «Зингер», мама обшивала ближних и дальних соседей, что давало дополнительный заработок. В сарае к новому году откармливался поросёнок, во дворе содержалось около десятка кур. В доме появились красивые шторы, скатерти, одежда, кое-какая мебель. Я думаю, для родителей это был самый счастливый период их жизни – они были молоды, здоровы, полны сил и уверенно смотрели в будущее. Отец слыл заводилой и человеком, который умел и любил разыграть кого-нибудь. Отец любил читать. Хорошо помню зиму 1940-1941 годов. Отец приносил книги из библиотеки и вечером после ужина уже в кровати устраивал громкую читку при свете керосиновой лампы. В то время я допускался в родительскую кровать, ложился между папой и мамой и с замиранием сердца слушал о необыкновенных фантастических приключениях. Возможно, с тех пор у меня и проявилась подспудная тяга к чтению, к узнаванию нового и необычного.
1941 год. Какое-то тревожное лето. Отец с работы приносил газету «Радяньска Украина» и читал новости, из которых мне запомнились страшные сообщения о потопленных кораблях. После начала войны отца сразу же призвали в армию. В это время мама находилась в роддоме, поэтому несколько дней отец нёс службу в военкомате, иногда приходил домой. Вешал винтовку на крючок, снимал потную гимнастёрку, обливался до пояса водой, и мы садились ужинать. Заодно я получал указания, что я должен сделать, а чего делать не должен. Но, как только мама пришла из роддома, отец на второй день сразу же был отправлен на фронт. К сожалению, родившаяся девочка, моя сестра, через несколько дней умерла.
Помню первое появление немцев. Мы с мамой сидели на кухне и завтракали. Вдруг от удара распахивается дверь, и на кухню входит, как мне показалось, громадный немец с автоматом. Мы замерли. Он посмотрел на нас, на наш, наверное, не очень обильный завтрак, что-то сказал и вышел. А через несколько дней к нам во двор была поставлена большая грузовая машина, нас с мамой выгнали в маленькую комнатку, а в большой комнате расположились на постой три или четыре немецких солдата. Четыре или пять таких же машин было размещено у наших соседей. Немцы устраивались основательно. У кого-то из соседей был установлен движок, были протянуты провода, и в доме повесили электрическую лампочку. Для нас это было удивительно, так как к нашим домам к этому времени электричество не было проведено. Скорей всего, это была какая-то тыловая или специальная часть.
По ночам немцы куда-то уходили, а днём отсыпались. При этом, приходя с дежурства, они прямо во дворе оставляли свои винтовки и амуницию, а сами шли умываться, затем завтракали, и лишь потом забирали свои винтовки и шли спать. И вот однажды, когда немцы ушли после дежурства принимать пищу, я и мой уличный приятель Колька Лукьянец схватили винтовку, отнесли её в сарай и спрятали под соломой. Выйдя во двор и, не обнаружив одной винтовки, немцы подняли страшный крик. Естественно, подозрение пало на нас с Колькой. Немцы схватили нас за шиворот, надавали, как следует тумаков, обозвали нас партизанами и, как нам тогда со страху показалось, грозились нас расстрелять. Но тут выбежала мама, добавила нам тумаков и потребовала указать, где мы спрятали винтовку. Пришлось показать место, куда мы спрятали винтовку. Как потом выяснилось, что это были вовсе не немцы, а словаки и, как говорили взрослые, это нас и спасло. Правда, когда вечером ребятня приходила к полевой кухне, повар раздавал остатки еды детям. Завидев нас Колькой, солдаты со смехом кричали, что «партизанам» надо отпускать в первую очередь. Запомнилась рисовая каша с изюмом, что для нас было в диковинку и чёрный несладкий кофе, который мы втихаря выливали на землю. Вскоре эта часть уехала, и с тех пор немцы у нас больше не останавливались.
Наступил 1942 год. Он был очень трудным. Мама болела, поэтому огород не был обработан и посажен был только картофель и то совсем немного. Хлеба совсем не было. Во дворе было несколько кур и это нас, в какой-то мере спасало. В мою обязанность входил обмен яиц на хлеб. В узелок мама завязывала 5 штук яиц, и я шёл в администрацию железной дороги, где располагались немцы, менять их на хлеб. Как-то так было установлено, что за 5 яиц давалась буханка хлеба. Бывали случаи, когда немцы забирали яйца, а вместо хлеба давали пинка под зад или со смехом обливали кофе, но чаще всего я всё же приносил хлеб домой. И тогда неделю, а может и больше, мы были с хлебом. Хлеб у немцев был завёрнут в пергаментную бумагу, твёрдый и жёсткий, но зато долго хранился.
Помню, как однажды мы с Колькой пошли менять яйца на хлеб к воинскому эшелону. Это было летом, и через нашу станцию какое-то время непрерывно шли эшелоны с войсками. На этот раз это были итальянцы. Забрав яйца, итальянцы сказали, что у них хлеба нет, и стали отгонять нас от состава. Мы в рёв. Тогда один солдат вытащил большой кусок трёхцветной шёлковой материи, отдал нам и сказал, чтобы мы убирались отсюда. Как потом оказалось, что это был итальянский флаг. Мама из него сшила мне две майки такие приятные для тела и цветные. Я их носил несколько лет, и мальчишки мне завидовали.
А ещё в этом году устраивались в городе облавы, хватали прямо на улице женщин и девушек, отводили на железную дорогу, грузили в теплушки и отправляли в Германию. Если людей не хватало, полицаи ходили по домам и забирали тех, кто не попал под облаву. С тех пор слово «полицай» вызывало с одной стороны страх, так как любое неповиновение полицаю могло закончиться избиением, насильственной отправкой в Германию или даже расстрелом, с другой стороны − ненависть и презрение, поскольку полицаями становились бывшие наши знакомые или соседи.
Осенью я пошёл в первый класс. Перед самой войной недалеко от нашего дома была построена школа, которая принадлежала отделению Южной железной дороге. Это было большое здание, состоящее из трёх корпусов, соединённых между собой, с большими окнами, спортзалом, со своим стадионом и большой территорией. Первого сентября все ученики были построены на плацу перед школой. Учеников было совсем немного: первоклассники, 2-ой, 3-й, 4-й классы. Перед нами выступил немецкий офицер с короткой речью, а затем директор школы и мы разошлись по классам. Преподавание велось на украинском языке. Поскольку я уже знал алфавит и умел читать, необычным показалось то, что алфавит был несколько другой – появилась новая дополнительная буква «г» в слове «ганок», которую мы не могли правильно произнести. Больше ничем учёба не запомнилась, так как вскоре занятия прекратились, нас распустили по домам, а в школе немцы устроили госпиталь. В госпитале работали русские женщины. От них и пошла информация, что немцы потерпели страшное поражение под Сталинградом. Полицаи стали ещё злее, народ затаился. То ли по интуиции, то ли из-за выстраданного желания, но разговоры о том, что немцы скоро будут отступать, уже гуляли вовсю.
Однако выживать в эту зиму было очень трудно. Те запасы овощей, которые были собраны на огороде, очень скоро закончились, хлеба совсем не было. Моя мама и некоторые соседки стали ходить по деревням и за вещи (одежду, шторы, покрывала) выменивать зерно или просо, если удастся масло или сало. В одну из таких ходок мама сильно простудилась, слегла с воспалением лёгких и еле оклемалась к весне, но окончательно поправиться так и не смогла.
В Харькове жила мамина сестра тётя Ксения. Зимой у них наступил голод. Её сын Миша пришёл к нам весной, чтобы обменять вещи на еду и принёс радиоприёмник, чтобы у нас его спрятать. Шёл пешком три дня, не заходя в сёла, так как боялся, что его могут обыскать и найти радиоприёмник. Это грозило смертью. По дороге сильно промок, так как поля уже наполнились талой водой, и сразу же слёг с температурой. Поправившись, он сразу засобирался домой, положив в котомку кое-какие продукты, которые удалось обменять. Мама не стала испытывать судьбу, да мы и не могли слушать радиоприёмник, у нас не было электричества. Заставила нас с Мишей приёмник разобрать и по частям куда-то выбросила. Разборка приёмника мне очень запомнилась, особенно блестящие непонятные детальки. Наверное, это засело где-то в глубинах памяти и, когда представилась возможность, я начал свой путь в радиолокацию с посещения радиокружка в школе и сборки детекторного приёмника.
В августе 1943 года пришли наши войска. Всё произошло как-то очень быстро: по улице на большой скорости удирали немецкие мотоциклисты, а в это время огородами бежали в наступление красноармейцы. Город Тростянец железной дорогой разделён на две части: южную большую часть и северную, значительно меньшую, застроенную частными домами. Мы жили в северной части. Достигнув железной дороги, наши войска вступили в бой с немцами, который длился несколько часов. Наш дом находился в 600-700 метрах от железной дороги, поэтому стрельба из орудий и пулемётов, свист пуль и снарядов были очень слышны. Иногда и до нас долетали снаряды. Никаких убежищ не было, мы прятались в не глубоком овражке в конце огорода. К ночи стрельба стихла. Как потом оказалось, немцы отступили ещё на 500-1000 метров и заняли оборону на южном берегу реки Боромля, протекавшей через город. На другой день велась редкая орудийная и пулемётная перестрелка. Так прошло несколько дней. Нашим домам вроде бы ничего не угрожало, но учитывая, что укрыться нам было негде, мама и наша соседка, дальняя родственница по отцу, решили пробраться к двоюродной сестре отца тёте Одарке. Она жила на отшибе на другом конце города, у неё был большой кирпичный погреб. Поздно вечером, уже в темноте, мама со мной и тётя Маруся с двумя девочками, собрав какие-то вещи, двинулись оврагом, который подходил к нашим огородам. Перешли железную дорогу в том месте, где с двух сторон к ней подходил лес, и двинулись лугом в сторону наших родственников. Насколько я помню, наши родители и раньше ходили этой, более короткой, чем через город, дорогой через луг. Тем более, что огород тёти Одарки выходил к этому лугу с другой стороны речки. Перейдя речку вброд, мы никем не обнаруженные пришли к родственникам и разместились в большом кирпичном погребе. Правда, он уже был почти занят многочисленной семьёй тёти Одарки, но мы встречены были радушно, и места нам всем нашлось.
На следующее утро, выйдя на улицу, мы сразу же наткнулись на немецкий патруль. Оказывается, ночью мы перешли линию фронта и снова оказались под немцами. В погребе мы прожили несколько дней. Родители старались без надобности не выпускать из погреба нашу многочисленную ребячью ватагу, так как наше убежище оказалось совсем недалеко от реки, по которой проходила линия фронта. Но всё же под разными предлогами, а иногда и по поручениям старших, мы выбирались из погреба и проводили время в саду или в огороде. Был конец августа, в саду деревья ломились от груш и яблок, в огороде ломали кукурузу и копали молодую картошку.
Примерно через неделю, в середине дня появились полицаи и стали всех выгонять на улицу. Разрешили на стоящую повозку погрузить узлы, всех жителей с нашей улицы погнали в тыл к немцам. К вечеру мы подошли к селу Мащанка. На ночёвку всех загнали в большой сарай, разрешили взять солому, закрыли на замок и у входа поставили полицая. Наши родители решили, что нужно как-то выбираться отсюда. Как я помню, из более поздних разговоров взрослых, они договорились с полицаем, что он за бидон топлёного сливочного масла ночью выпустит из сарая нашу «семью» − четыре женщины и шесть или семь детей, самому старшему из которых было 10 лет. Ночью мы пробрались в овраг на окраине села. Уже посветлу забрались вглубь оврага, густо заросшего осинником. Оказалось, что в овраге прячутся и другие семьи. Выбрали укромное место, натаскали сена, расстелили одеяла и подготовили место для очага. Покидая дом, тётя Одарка прихватила с собой большое ведро, топлёное масло, приличный кусок сала, соль, какие-то крупы. Вокруг оврага располагались поля, на которых росла картошка и кукуруза. Ребячья забота заключалась в том, чтобы ползком выбраться из оврага, незаметно для полицаев или немцев, нарыть картошки, наломать початков кукурузы и принести это добро в овраг. В ведре на костре варилась картошка, заправлялась маслом и раздавалась нам по мискам. Мне кажется, такой вкусной картошки я уже никогда больше не ел. Так мы прожили несколько дней в овраге. Наконец, откуда-то пришла весть, что немцы отступили и можно идти домой. Собрав пожитки, мы пошли домой теперь уже через весь город. Мост через реку был разрушен, горела мельница, со складов люди тащили немецкие сапоги. Наш дом оказался целым, только разворочен угол, наверное, попал осколочный снаряд. В доме двери нараспашку, кроме стола и железной кровати, ничего нет. К счастью, на огороде осталось немного не выкопанной картошки, краснели помидоры. Жизнь продолжается.
Оглядываясь назад и вспоминая, как люди тогда жили, я и сейчас, прожив и повидав многое на своём веку, поражаюсь той смекалке и той находчивости, которые позволяли выживать в неимоверно трудных, невыносимых условиях. Не было муки – появились самодельные ручные мельницы, представлявшие собой два массивных каменных круга, один из которых вращался вокруг штыря, забитого в неподвижный круг. Не было подсолнечного масла – появились самодельные прессы с использованием вагонной сцепки. При этом достигалось такое давление, что жмых становился твёрдым. Не было сахара – вываривалась, очищалась и высушивалась сахарная свекла. Не было спичек – появились самодельные, головка которых получалась при погружении палочек в расплавленную жёлтую серу. Интересно, что во всей своей повседневной жизни мне ни разу не попадалась жёлтая сера. Откуда она появилась во время войны, не могу представить даже сейчас. Помнится, дефицитом она не была. Такие спички загорались только от тлеющего трута, чтобы его получить, было изобретено «кресало». Брался кусок гранита, к нему прикладывался вываленный в золе шнур и напильником высекались искры. Трут начинал тлеть, от него зажигались спички, вот вам и огонь. Поистине, голь на выдумки умна.
Осенью я пошёл в школу снова в первый класс. Мама снова начала шить для соседей, и это давало какие-то средства для пропитания. На зиму никаких запасов создать не удалось, да и по состоянию здоровья мама работать на огороде не могла физически.
Было много брошенного и разбитого оружия, снарядов и мин, различных порохов. Несколько ребят с нашей улицы погибли при попытке разрядить снаряд. У одного из нашей ребячьей компании оторвало палец при попытке выстрелить из ракетницы, у другого выбило глаз осколком разорвавшегося патрона, брошенного в костёр. Война ушла, но старалась оставить печальные последствия. На окраину нашей улицы стягивали разбитые танки, наши и немецкие, покорёженные пушки, однажды притащили даже самолёт-истребитель. Конечно, мы всё это облазили и обследовали. Всё, что можно было открутить – открутили. Из бака разбитого танка начерпали солярки, которой потом смазывали колёса телег и тачек. Вскоре всё это было увезено для переплавки.
Наступил 1944 год. Зимой мы с мамой поехали в Харьков, где жили её сёстры и братья. Из братьев в городе никого не оказалось. Наиболее близкая маме сестра тётя Ксения с дочерью Верой были угнаны в Германию. Остальные родственники особо ничем нам помочь не могли, во всяком случае, уезжали мы домой, как говорят, «несолоно хлебавши». Пассажирский поезд ходил только до Богодухова, а дальше примерно 50 км нужно было добираться на перекладных. Мама упросила солдата, охранявшего состав с автомобилями на платформах, и он разрешил нам забраться в кабину «Студебеккера» и доехать до нашей станции. В кабине было очень холодно, ехали мы часа два, и я отморозил пальцы на ногах. Болели очень сильно особенно зимой. К счастью, они остались целыми и через несколько лет всё прошло. Летом мама пошла в военкомат, чтобы узнать о судьбе отца, и там ей дали справку, что отец пропал без вести в 1943 году. Это известие ещё больше подкосило её здоровье. Мы получили карточки на хлеб, всё остальное было с огорода – это картошка и овощи. Подсолнечное масло давили из семян домашним прессом, сделанным из деталей ручной вагонной сцепки соседями, работавшими на железной дороге. Осенью мама совсем слегла, и все заботы по дому пришлось выполнять мне.
Труднее всего было с топливом зимой. Всё, что можно было порубить на дрова, было порублено. Чтобы сэкономить на дровах, в одной из комнат в нашем доме кто-то из соседей установил времянку, представлявшую собой перевёрнутый чугун с выбитым дном. Из чугуна была выведена труба в окно. Когда чугун нагревался, он становился красным и комната быстро нагревалась. Плохо было то, что топить чугун надо было углём, купить который мы не могли. В мои обязанности, как и в других семьях, входила задача добычи угля. Мы с ребятами шли на станцию, где рядом с депо паровозы вываливали шлак из топок. Ковыряясь в этом шлаке, мы выбирали несгоревшие куски угля и таким образом добывали топливо. Иногда на станции останавливались составы, которые перевозили уголь, тогда удавалось набрать ведро настоящего угля с платформы или полувагонов. Правда, такое случалось редко, да к тому же можно было попасться на глаза охране, что грозило большими неприятностями. Кое-как мы пережили зиму. Плохо было то, что мама уже не вставала с кровати. Ухаживать за нею приходила наша соседка и дальняя родственница по отцу тётя Маруся. Она же нас и подкармливала, благо у неё была корова. В июне мама умерла. Ей было всего 40 лет. Я остался совсем один. Помню траурную процессию, состоящую из запряжённой лошади и телеги, на которой был установлен гроб, несколько женщин – наших соседей и родственников отца, живущих в Тростянце, папина сестра тётя Наташа и её невестка Оля. Вечером я оказался в доме один, так мне было обидно, одиноко и страшно. Стыдно сказать, я расплакался и проревел весь вечер. Днём ходил к тёте Наташе, она меня подкармливала, а вечером возвращался домой.
Для присмотра за мной мамины сёстры отрядили из Харькова мою уже, довольно старенькую, бабушку. Бабушка сразу же купила козу. Моей обязанностью стало ежедневно выводить козу на выпас в поле, где я и проводил большую часть дня. Это было замечательное время. Ко мне в поле приходили друзья, и мы занимались своими немудрёнными играми, забывая о козе. Коза оказалась умницей, когда наступало время идти домой, она сама подходила к нам, чтобы мы вспомнили о своих обязанностях. К сожалению, поздней осенью бабушка занемогла, её увезли в Харьков и положили в больницу. На время, пока бабушка лежала в больнице, меня забрала к себе тётя Ксения, вернувшаяся к этому времени из Германии. Это время запомнилось тем, что после зимних каникул я должен был идти в школу. Рядом с домом тёти была мужская школа №82 с русским языком обучения. И вот я попал в класс, где все ребята говорили по-русски. Плюс это были ребята городские, более раскрепощённые и энергичные. Пришлось вспомнить, что я тоже харьковчанин, хоть и хуже их, но знаю русский, а по сноровке и знаниям им не уступаю. Вскоре появились новые друзья, и жизнь потекла своим чередом. Через некоторое время бабушка поправилась, и мы с нею снова уехали в Тростянец.
В летнее время забота таких ребят, как я, заключалась в заготовке дров на зиму. У нас была компания, состоящая из 4-5 пацанов, у каждого была тачка на одном колесе. Мы собирались рано утром часов в 6, каждый прихватывал из еды что мог, обычно это яблоко, огурец или помидор, иногда у кого-то бывал кусок хлеба или пирожок. Мы всё это делили поровну и быстро съедали, а затем колонной шли за 2-3 километра в лес, где собирали сухие поленья и ветки. Поскольку на земле сушняка было мало, то нужно было найти дерево, у которого было несколько сухих веток, забраться на дерево и их спилить. Мы научились быстро лазить по деревьям, связывая ноги ремнём, чтобы они крепко держались на стволе и таким образом часам к 2-3 мы всегда возвращались с дровами.
После обеда всей ватагой бежали на речку купаться, а затем шли в железнодорожный кинотеатр − большой зал с двумя дверьми на вход и выход. Билет стоил 20 копеек, но для нас это были большие деньги. Поэтому покупался в складчину один билет, в зал заходил один из нас, более нахальный, как только выключался свет и начинался фильм, он пробирался к выходным дверями снимал крючок, и вся наша братия забегала в зал и рассаживалась по рядам. Контролёром, как правило, была пожилая женщина, она в это время пропускала опоздавших зрителей и не всегда замечала вторжение. Если же она кого-то ловила, тут же выводила и закрывала дверь. Иногда она требовала прервать сеанс, включить свет и искала безбилетников. Но нам взрослые всегда давали свои билеты, когда она пыталась кого-то вывести, утверждая, что пацан не проходил с билетом. Мы возражали, что она забыла, а зрители поднимали шум, требуя начать фильм. Таким образом, большей части безбилетников удавалось посмотреть фильм.
Летом бабушка вновь расхворалась, её увезли в Харьков, где она вскоре умерла. Я снова остался один. Подкармливали меня соседи и папина сестра тётя Наташа, которая жила неподалёку.
В конце декабря 1946 года на зимние каникулы 10-12 учеников нашей школы были премированы поездкой в Евпаторию. В их число попал и я. Поскольку школа принадлежала Южной железной дороге, а может быть потому, что в состав группы входила и моя одноклассница, дочь начальника отделения дороги. Нам выделили целый вагон, который прицепили к проходящему поезду до Харькова. До этого вагон простоял на запасном пути неизвестно сколько времени и основательно промёрз. Проводница пришла чуть раньше нас и начала топить печку. Но нагреть небольшой двухосный вагон долго не удавалось. Промерзли мы основательно, когда через четыре часа приехали в Харьков, побежали в вокзал греться. В Харьков со всей Южной железной дороги прибыли такие же, как и мы, путешественники: дети и на каждую группу сопровождающие. Нас разместили теперь уже в пульмановский плацкартный вагон, прицепили к поезду Харьков − Евпатория и мы покатили к морю. В дороге нам выдали что-то типа сухого пайка − печенье, консервы и чай бесплатно. Было интересно смотреть, как менялась местность, леса сменились степью и на второй день мы увидели море. Разместили нас в каком-то санатории, в комнате нас было человек десять, а может и больше. Через 20 лет, отдыхая в Евпаторийском санатории, я пытался найти этот санаторий или место, но это мне не удалось. Заводилами были харьковчане, они следили, чтобы каждый аккуратно заправлял постель, установили дежурство по комнате и определили обязанности дежурного. Конечно, они были более развиты, чем мы, сельские ребята. Но даже намёка на своё превосходство, а тем более на унижение, так называемую дедовщину, не было и в помине. Зато вечером после отбоя, когда дежурная учительница уходила спать, у нас начинались рассказы самых разных историй, прочитанных этими ребятами. Мы с замиранием сердца переживали за героев этих историй и готовы были немедленно выступить, чтобы наказать злодеев. На завтрак нам, кроме всего прочего, выдавалась одна шоколадная конфета. Это было такое пиршество, ведь раньше кроме «подушечек» мне ничего пробовать не приходилось. Нас водили на экскурсии в разные музеи, но из этого ничего не запомнилось. А запомнилось холодное и неспокойное море и ледяные торосы на берегу.
На обратном пути в Харькове на вокзале карманники вытащили у меня хлебную карточку, и целых три месяца я не получал ни грамма хлеба. Зима в 1947 году была голодной, многие семьи голодали и даже мои тётушки, сестры отца, не могли меня подкармливать. Это было жуткое время. Я один в холодной хате, в которой в буквальном смысле шаром покати. От голода, беспомощности, обиды и беспросветности нападала такая тоска, что хоть в петлю. Сейчас об этом стыдно вспоминать, а тогда... И когда у меня за долгую жизнь впоследствии возникали трудные ситуации, я всегда вспоминал 1947 год и мои проблемы становились не такими уж серьёзными. Кое-как всё же удалось пережить это время. Выручала социальная защита, которая выдавала кое-что из одежды: рубашки, брюки, ботинки, всё из трофеев, привезённых из Германии. В школе такие сироты, как я, на большой перемене получали полноценный обед: борщ, котлету с макаронами и компот. Когда мне восстановили хлебную карточку, можно было сказать, что жизнь наладилась и вошла в привычное русло.
Через некоторое время, очевидно по рекомендации сына тёти Наташи, моего двоюродного брата Григория, работавшего на железной дороге, в доме поселился с молодой женой, устроившийся работать кочегаром на паровозе, дядя Митя из русской деревни Каменецкое. Очевидно, за жильё он должен был меня подкармливать и присматривать за мной. Это время ничем особенным не запомнилось, но относились они ко мне заботливо, и я им очень благодарен.
Летом для сирот в школе была устроена так называемая «Площадка». Срок пребывания на «Площадке» один месяц. Мы приходили в школу утром, завтракали, потом с нами занимались различными делами одна из воспитательниц, обычно это была учительница. Как правило, занятия заключались в выполнении различных хозяйственных работ. Обед. После обеда обязательно сон, а затем игры, купание в реке, свободное время. В 5 часов вечера был ужин, и нас всех отпускали по домам.
В этот год я окончил 4 класса 63 железнодорожной средней школы Южной железной дороги в городе Тростянце с почётной грамотой, как отличник, которую храню до сих пор. Летом уехал в город Харьков к маминой сестре тёте Ксении, где обрёл второй дом. Так я распрощался с Тростянцом, но не распрощался с теми яркими впечатлениями детства в этом благодатном месте. В Харькове тётя Ксения занимала двухкомнатную квартиру в пристройке к четырёхэтажному дому на усаженной каштанами Чернышевской улице внутри большого двора, по периметру которого располагалось несколько двухэтажных каменных построек, в которых располагались около десятка семей жителей. Это был своеобразный патриархальный мир, в котором все знали друг о друге, проводили вместе семейные праздники, а ребятня составляла единую дворовую команду. К двухкомнатной квартире тёти Ксении примыкало два больших коридора, которые были превращены в глухие без окон комнаты. Таким образом, жилья было достаточно, особенно учитывая, что в то время нас было всего три человека: тётя Ксения, её взрослая дочь Вера и я. Сын тёти Михаил служил в это время на Дальнем Востоке в городе Дайрен, куда бригада, в которой он служил, в 1945 году была переброшена из Чехословакии.
Меня во дворе приняли в свою компанию, с которой я и проводил время, свободное от занятий и выполнения других работ. Поскольку в Тростянце я учился в украинской школе, то в Харькове я был принят в 5-й класс 58-й мужской школы на улице Гоголя, в которой обучение проводилось на украинском языке. Однако большинство ребят вне школы и жители города в быту в городе общались в основном на русском языке, то и я примерно через год свободно говорил и на украинском, и на русском языках. В школе я подружился с Мишкой Тимченко и Виталькой Клюевым, и три года в школе мы были неразлучными друзьями, да и после школы часто встречались до той поры, пока жизнь не разбросала нас по разным местам окончательно. Мы учились легко и с удовольствием, вместе занимались в радиокружке, который вёл студент университета, ходили на секцию гимнастики. Эти дополнительные занятия сказались и на нашем развитии, и на нашем здоровье самым положительным образом. Отец у Мишки был офицером, служил в какой-то тыловой части и они получили квартиру на Сумской улице, рядом с парком им. Горького. Поэтому летом значительную часть времени мы проводили в парке. Здесь было много различных аттракционов, летний кинотеатр, множество спортивных площадок и рядом стадион «Динамо». Здесь мы весной готовились к экзаменам, а летом занимались на всех спортивных снарядах, куда удавалось попасть. Дело в том, что вход в парк был платным, входной билет давал право посещать почти все площадки и аттракционы. Поскольку мы никогда билет не покупали, предпочитали перелазить через забор, то не на все площадки мы могли попасть. В то время парк плавно переходил в лесопарк, а за ним в 8 или 9 километрах располагалось большое искусственное озеро Лозовеньки. Поэтому, перемахнув через забор, мы через лесопарк туда только бегом отправлялись купаться. Переплыв озеро, примерно 200 метров, загорали, а затем домой в обратном порядке. Такой режим мы выбрали сознательно, сочетая отдых и занятие спортом.
Каждое лето я ездил в Тростянец, но теперь уже как гость к сестре отца тёте Наташе. У неё был большой огород и замечательный сад. Груши, яблоки, сливы, вишни, масса кустов смородины и крыжовника. Сорта были подобраны так, что в течение всего лета было полно фруктов, которые поспевали в определённой последовательности. Помогая по сбору урожая, я наедался фруктов на всю зиму. Ну и, конечно, встречи с ребятами, совместные походы в лес, игры в заросшем осиной овраге и купанье в знаменитых прудах «Нескучное».
В 1950 году заканчивалось моё обучение в 7 классе, надо было выбирать свой дальнейший путь. Ещё с 6-го класса я дополнительно занимался во Дворце пионеров на Сумской в авиамодельном кружке и мечтал связать свою жизнь с авиацией. У меня было два пути − либо поступать в авиационный техникум, либо в авиационную спецшколу. Так сложилось, что в спецшколу я не проходил по мандатной комиссии, а обеспечить мою учёбу в техникуме тётя Ксения не могла материально. Мой школьный друг Мишка Тимченко подал документы для поступления в артиллерийскую спецшколу − Харьковское артиллерийское подготовительное училище. И когда у меня получился облом с авиацией, он предложил мне поступать вместе. Выбора у меня особого не было, и я подал документы в ХАПУ. В результате. Мишку не приняли в училище по здоровью, а я был зачислен воспитанником (официальное звание) в ХАПУ.
Так в 16 лет началась моя армейская служба. В Вооружённых Силах прослужил с 1953 по 1992 год. В 1953 году после окончания Харьковского артиллерийского подготовительного училища поступил и в 1955 году окончил 2-е Ленинградское артиллерийское училище. Четыре года службы в артиллерийском разведывательном полку знаменитой 38-ой армии в Прикарпатском военном округе, где освоил артиллерийскую стрельбу с радиолокатором. В 1964 году окончил Артиллерийскую радиотехническую академию. Учёба в военных учреждениях Вооружённых Сил проходит примерно одинаково с некоторыми особенностями, связанными со специализацией по виду или роду войск. Что же касается профессиональной деятельности офицера, генерала в течение военной службы на различных должностях в военных структурах, то она отличается, как правило, существенно в зависимости от вооружения, тактики и стратегии его применения.
Панченко В.П., генерал-майор, член Центрального совета Союза ветеранов Космических войск, кандидат технических наук
Очередная эскалация на юго-востоке Украины произошла в середине февраля. Украинские силовики возобновили обстрел территорий ДНР и ЛНР. В республиках начали массовую эвакуацию гражданского населения. Президент РФ Путин В.В. объявил о признании суверенитета ДНР и ЛНР, а Совет Федерации разрешил Президенту РФ использовать армию за пределами страны. Поскольку интенсивные обстрелы продолжались ежедневно, главы республик обратились за защитой к Российской Федерации. 24 февраля 2022г. Владимир Владимирович Путин объявил о начале специальной военной операции на территории Украины, ссылаясь на 51 статью Устава ООН, санкцию Совета Федерации и договоры с ДНР и ЛНР. Терпеть произвол, творящийся на территориях Донбасса, позицию Европейских государств и США по расширению присутствия их военных структур вблизи границ России, Россия больше не могла.
Среди населения России, включая нас – ветеранов военной службы нет равнодушных, не переживающих, навеянных событиями, происходящими в настоящее время на территории Украины. Хочется поделиться с читателями: что было и что стало с некогда родной и любимой республикой, с её славянским народом. В чём причина столь неожиданного, не объяснимого перевоплощения в духе русофобства, бандеровщины, противостояния всему русскому. Не мог же украинский народ в одночасье стать таким, находясь в интернациональной империи под названием Советский Союз, где дружба народов была основой сплочения государства. Взглянем на невзгоды и лишения моей семьи, оказавшейся на оккупированной фашистами территории Советской Украины в годы Великой Отечественной войны.
Я родился в городе Харькове в 1934 году. Это город, где познакомились мои родители, приехавшие сюда, вероятно, чтобы лучше устроить свою жизнь. Мама моя родом из деревни Хотомля (30 км от Харькова), её старшие четыре сестры и три брата уже работали и жили в Харькове. Отец приехал в Харьков из Тростянца Сумской области. Кем они работали, как познакомились – теперь уже не узнать. Скорее всего, жизнь у них была не сладкой, поэтому в 1938г. или 1939г. родители решили переехать в родные края отца. Поскольку у моего деда была своя уже вторая семья, отец решил построить свой дом. Не знаю, трудно ли было в те времена получить участок для строительства дома, но только на нашей улице одновременно строились соседи – более 30 домов. Все застройщики получили участки размером 60 соток. Было где построить дом, подсобные постройки, посадить сад и возделывать огород. Моё первое яркое воспоминание – отец взял меня к себе на колени в кабине грузовика, и мы поехали в какое-то село, где отец купил сруб дома. Привезённый сруб очень быстро был собран, покрыт соломой, вставлены окна, двери, и мы стали жить в своём доме. В те времена строительная бригада собиралась из родственников и соседей, при этом в работах участвовали и женщины. Бригады были большие и работали с задором, песнями и дело спорилось. В заключение устраивался ужин на свежем воздухе, вся бригада веселилась, радуясь своему успеху и духу взаимовыручки. Так строились и все наши соседи. Всё остальное в доме отец делал своими руками. Были трудности с пиломатериалом, поэтому отец устроился работать на деревообрабатывающий комбинат (ДОК). Это давало ему возможность выписывать по низкой цене доски и другие необходимые материалы. Кроме того, часто после работы он уходил в лес за три километра и оттуда приносил на плечах длинные слеги, которые шли на постройку сарая.
Началась финская война и отца призвали в армию. Насколько я помню, в боях ему участвовать не пришлось, но вернулся он только летом 1940 года. После возвращения из армии отец успел поработать завхозом детского сада, а перед самой войной работал заведующим пекарней на железной дороге. Хорошо помню, как частенько мы с мамой, ближе к вечеру, ходили к отцу в пекарню, где нам выдавалась буханка тёплого мягкого хлеба. Всякий раз мама покупала мне мороженое, которое укладывалось в специальную круглую формочку и выдавливалось кругляшом между двумя вафлями. В тот день, когда мы не ходили, после работы отец приносил хлеб домой сам. Но всегда только одну буханку в день. Очевидно, такова была норма, и никто не мог её нарушить, даже заведующий пекарней, выпекавшей тонны хлеба. Каждый раз, когда мы с мамой ходили к отцу, нам приходилось переходить через железнодорожные пути на станции, где всегда стояло несколько составов. И вот проходя мимо очередного состава, в то время, как мы поравнялись с паровозом, он дал резкий и длинный гудок. Мне было тогда 6 лет, и я сильно испугался. В результате один глаз стал косить. Косоглазие осталось на всю жизнь, видно, какой-то нерв это запомнил. Со временем это стало менее заметным, однако уже в зрелые годы, особенно в стрессовых ситуациях, один глаз начинает смотреть в сторону. Отец был, как говорят, работягой. Он запомнился мне худощавым, крупным, с сильными руками, стриженный очень коротко и более высокий, чем мама. Мама – круглолицая, стройная, всегда какая-то опрятная и приветливая. В обустройстве своей жизни родителям не на кого было надеяться, и они дружно строили своё будущее. К началу войны уже подрастал молодой сад в несколько десятков деревьев, были построены сарай и погреб, к дому пристроены просторные сени, поставлен с улицы забор и посажены акации, липы, тополя. В доме стояла швейная машинка «Зингер», мама обшивала ближних и дальних соседей, что давало дополнительный заработок. В сарае к новому году откармливался поросёнок, во дворе содержалось около десятка кур. В доме появились красивые шторы, скатерти, одежда, кое-какая мебель. Я думаю, для родителей это был самый счастливый период их жизни – они были молоды, здоровы, полны сил и уверенно смотрели в будущее. Отец слыл заводилой и человеком, который умел и любил разыграть кого-нибудь. Отец любил читать. Хорошо помню зиму 1940-1941 годов. Отец приносил книги из библиотеки и вечером после ужина уже в кровати устраивал громкую читку при свете керосиновой лампы. В то время я допускался в родительскую кровать, ложился между папой и мамой и с замиранием сердца слушал о необыкновенных фантастических приключениях. Возможно, с тех пор у меня и проявилась подспудная тяга к чтению, к узнаванию нового и необычного.
1941 год. Какое-то тревожное лето. Отец с работы приносил газету «Радяньска Украина» и читал новости, из которых мне запомнились страшные сообщения о потопленных кораблях. После начала войны отца сразу же призвали в армию. В это время мама находилась в роддоме, поэтому несколько дней отец нёс службу в военкомате, иногда приходил домой. Вешал винтовку на крючок, снимал потную гимнастёрку, обливался до пояса водой, и мы садились ужинать. Заодно я получал указания, что я должен сделать, а чего делать не должен. Но, как только мама пришла из роддома, отец на второй день сразу же был отправлен на фронт. К сожалению, родившаяся девочка, моя сестра, через несколько дней умерла.
Помню первое появление немцев. Мы с мамой сидели на кухне и завтракали. Вдруг от удара распахивается дверь, и на кухню входит, как мне показалось, громадный немец с автоматом. Мы замерли. Он посмотрел на нас, на наш, наверное, не очень обильный завтрак, что-то сказал и вышел. А через несколько дней к нам во двор была поставлена большая грузовая машина, нас с мамой выгнали в маленькую комнатку, а в большой комнате расположились на постой три или четыре немецких солдата. Четыре или пять таких же машин было размещено у наших соседей. Немцы устраивались основательно. У кого-то из соседей был установлен движок, были протянуты провода, и в доме повесили электрическую лампочку. Для нас это было удивительно, так как к нашим домам к этому времени электричество не было проведено. Скорей всего, это была какая-то тыловая или специальная часть.
По ночам немцы куда-то уходили, а днём отсыпались. При этом, приходя с дежурства, они прямо во дворе оставляли свои винтовки и амуницию, а сами шли умываться, затем завтракали, и лишь потом забирали свои винтовки и шли спать. И вот однажды, когда немцы ушли после дежурства принимать пищу, я и мой уличный приятель Колька Лукьянец схватили винтовку, отнесли её в сарай и спрятали под соломой. Выйдя во двор и, не обнаружив одной винтовки, немцы подняли страшный крик. Естественно, подозрение пало на нас с Колькой. Немцы схватили нас за шиворот, надавали, как следует тумаков, обозвали нас партизанами и, как нам тогда со страху показалось, грозились нас расстрелять. Но тут выбежала мама, добавила нам тумаков и потребовала указать, где мы спрятали винтовку. Пришлось показать место, куда мы спрятали винтовку. Как потом выяснилось, что это были вовсе не немцы, а словаки и, как говорили взрослые, это нас и спасло. Правда, когда вечером ребятня приходила к полевой кухне, повар раздавал остатки еды детям. Завидев нас Колькой, солдаты со смехом кричали, что «партизанам» надо отпускать в первую очередь. Запомнилась рисовая каша с изюмом, что для нас было в диковинку и чёрный несладкий кофе, который мы втихаря выливали на землю. Вскоре эта часть уехала, и с тех пор немцы у нас больше не останавливались.
Наступил 1942 год. Он был очень трудным. Мама болела, поэтому огород не был обработан и посажен был только картофель и то совсем немного. Хлеба совсем не было. Во дворе было несколько кур и это нас, в какой-то мере спасало. В мою обязанность входил обмен яиц на хлеб. В узелок мама завязывала 5 штук яиц, и я шёл в администрацию железной дороги, где располагались немцы, менять их на хлеб. Как-то так было установлено, что за 5 яиц давалась буханка хлеба. Бывали случаи, когда немцы забирали яйца, а вместо хлеба давали пинка под зад или со смехом обливали кофе, но чаще всего я всё же приносил хлеб домой. И тогда неделю, а может и больше, мы были с хлебом. Хлеб у немцев был завёрнут в пергаментную бумагу, твёрдый и жёсткий, но зато долго хранился.
Помню, как однажды мы с Колькой пошли менять яйца на хлеб к воинскому эшелону. Это было летом, и через нашу станцию какое-то время непрерывно шли эшелоны с войсками. На этот раз это были итальянцы. Забрав яйца, итальянцы сказали, что у них хлеба нет, и стали отгонять нас от состава. Мы в рёв. Тогда один солдат вытащил большой кусок трёхцветной шёлковой материи, отдал нам и сказал, чтобы мы убирались отсюда. Как потом оказалось, что это был итальянский флаг. Мама из него сшила мне две майки такие приятные для тела и цветные. Я их носил несколько лет, и мальчишки мне завидовали.
А ещё в этом году устраивались в городе облавы, хватали прямо на улице женщин и девушек, отводили на железную дорогу, грузили в теплушки и отправляли в Германию. Если людей не хватало, полицаи ходили по домам и забирали тех, кто не попал под облаву. С тех пор слово «полицай» вызывало с одной стороны страх, так как любое неповиновение полицаю могло закончиться избиением, насильственной отправкой в Германию или даже расстрелом, с другой стороны − ненависть и презрение, поскольку полицаями становились бывшие наши знакомые или соседи.
Осенью я пошёл в первый класс. Перед самой войной недалеко от нашего дома была построена школа, которая принадлежала отделению Южной железной дороге. Это было большое здание, состоящее из трёх корпусов, соединённых между собой, с большими окнами, спортзалом, со своим стадионом и большой территорией. Первого сентября все ученики были построены на плацу перед школой. Учеников было совсем немного: первоклассники, 2-ой, 3-й, 4-й классы. Перед нами выступил немецкий офицер с короткой речью, а затем директор школы и мы разошлись по классам. Преподавание велось на украинском языке. Поскольку я уже знал алфавит и умел читать, необычным показалось то, что алфавит был несколько другой – появилась новая дополнительная буква «г» в слове «ганок», которую мы не могли правильно произнести. Больше ничем учёба не запомнилась, так как вскоре занятия прекратились, нас распустили по домам, а в школе немцы устроили госпиталь. В госпитале работали русские женщины. От них и пошла информация, что немцы потерпели страшное поражение под Сталинградом. Полицаи стали ещё злее, народ затаился. То ли по интуиции, то ли из-за выстраданного желания, но разговоры о том, что немцы скоро будут отступать, уже гуляли вовсю.
Однако выживать в эту зиму было очень трудно. Те запасы овощей, которые были собраны на огороде, очень скоро закончились, хлеба совсем не было. Моя мама и некоторые соседки стали ходить по деревням и за вещи (одежду, шторы, покрывала) выменивать зерно или просо, если удастся масло или сало. В одну из таких ходок мама сильно простудилась, слегла с воспалением лёгких и еле оклемалась к весне, но окончательно поправиться так и не смогла.
В Харькове жила мамина сестра тётя Ксения. Зимой у них наступил голод. Её сын Миша пришёл к нам весной, чтобы обменять вещи на еду и принёс радиоприёмник, чтобы у нас его спрятать. Шёл пешком три дня, не заходя в сёла, так как боялся, что его могут обыскать и найти радиоприёмник. Это грозило смертью. По дороге сильно промок, так как поля уже наполнились талой водой, и сразу же слёг с температурой. Поправившись, он сразу засобирался домой, положив в котомку кое-какие продукты, которые удалось обменять. Мама не стала испытывать судьбу, да мы и не могли слушать радиоприёмник, у нас не было электричества. Заставила нас с Мишей приёмник разобрать и по частям куда-то выбросила. Разборка приёмника мне очень запомнилась, особенно блестящие непонятные детальки. Наверное, это засело где-то в глубинах памяти и, когда представилась возможность, я начал свой путь в радиолокацию с посещения радиокружка в школе и сборки детекторного приёмника.
В августе 1943 года пришли наши войска. Всё произошло как-то очень быстро: по улице на большой скорости удирали немецкие мотоциклисты, а в это время огородами бежали в наступление красноармейцы. Город Тростянец железной дорогой разделён на две части: южную большую часть и северную, значительно меньшую, застроенную частными домами. Мы жили в северной части. Достигнув железной дороги, наши войска вступили в бой с немцами, который длился несколько часов. Наш дом находился в 600-700 метрах от железной дороги, поэтому стрельба из орудий и пулемётов, свист пуль и снарядов были очень слышны. Иногда и до нас долетали снаряды. Никаких убежищ не было, мы прятались в не глубоком овражке в конце огорода. К ночи стрельба стихла. Как потом оказалось, немцы отступили ещё на 500-1000 метров и заняли оборону на южном берегу реки Боромля, протекавшей через город. На другой день велась редкая орудийная и пулемётная перестрелка. Так прошло несколько дней. Нашим домам вроде бы ничего не угрожало, но учитывая, что укрыться нам было негде, мама и наша соседка, дальняя родственница по отцу, решили пробраться к двоюродной сестре отца тёте Одарке. Она жила на отшибе на другом конце города, у неё был большой кирпичный погреб. Поздно вечером, уже в темноте, мама со мной и тётя Маруся с двумя девочками, собрав какие-то вещи, двинулись оврагом, который подходил к нашим огородам. Перешли железную дорогу в том месте, где с двух сторон к ней подходил лес, и двинулись лугом в сторону наших родственников. Насколько я помню, наши родители и раньше ходили этой, более короткой, чем через город, дорогой через луг. Тем более, что огород тёти Одарки выходил к этому лугу с другой стороны речки. Перейдя речку вброд, мы никем не обнаруженные пришли к родственникам и разместились в большом кирпичном погребе. Правда, он уже был почти занят многочисленной семьёй тёти Одарки, но мы встречены были радушно, и места нам всем нашлось.
На следующее утро, выйдя на улицу, мы сразу же наткнулись на немецкий патруль. Оказывается, ночью мы перешли линию фронта и снова оказались под немцами. В погребе мы прожили несколько дней. Родители старались без надобности не выпускать из погреба нашу многочисленную ребячью ватагу, так как наше убежище оказалось совсем недалеко от реки, по которой проходила линия фронта. Но всё же под разными предлогами, а иногда и по поручениям старших, мы выбирались из погреба и проводили время в саду или в огороде. Был конец августа, в саду деревья ломились от груш и яблок, в огороде ломали кукурузу и копали молодую картошку.
Примерно через неделю, в середине дня появились полицаи и стали всех выгонять на улицу. Разрешили на стоящую повозку погрузить узлы, всех жителей с нашей улицы погнали в тыл к немцам. К вечеру мы подошли к селу Мащанка. На ночёвку всех загнали в большой сарай, разрешили взять солому, закрыли на замок и у входа поставили полицая. Наши родители решили, что нужно как-то выбираться отсюда. Как я помню, из более поздних разговоров взрослых, они договорились с полицаем, что он за бидон топлёного сливочного масла ночью выпустит из сарая нашу «семью» − четыре женщины и шесть или семь детей, самому старшему из которых было 10 лет. Ночью мы пробрались в овраг на окраине села. Уже посветлу забрались вглубь оврага, густо заросшего осинником. Оказалось, что в овраге прячутся и другие семьи. Выбрали укромное место, натаскали сена, расстелили одеяла и подготовили место для очага. Покидая дом, тётя Одарка прихватила с собой большое ведро, топлёное масло, приличный кусок сала, соль, какие-то крупы. Вокруг оврага располагались поля, на которых росла картошка и кукуруза. Ребячья забота заключалась в том, чтобы ползком выбраться из оврага, незаметно для полицаев или немцев, нарыть картошки, наломать початков кукурузы и принести это добро в овраг. В ведре на костре варилась картошка, заправлялась маслом и раздавалась нам по мискам. Мне кажется, такой вкусной картошки я уже никогда больше не ел. Так мы прожили несколько дней в овраге. Наконец, откуда-то пришла весть, что немцы отступили и можно идти домой. Собрав пожитки, мы пошли домой теперь уже через весь город. Мост через реку был разрушен, горела мельница, со складов люди тащили немецкие сапоги. Наш дом оказался целым, только разворочен угол, наверное, попал осколочный снаряд. В доме двери нараспашку, кроме стола и железной кровати, ничего нет. К счастью, на огороде осталось немного не выкопанной картошки, краснели помидоры. Жизнь продолжается.
Оглядываясь назад и вспоминая, как люди тогда жили, я и сейчас, прожив и повидав многое на своём веку, поражаюсь той смекалке и той находчивости, которые позволяли выживать в неимоверно трудных, невыносимых условиях. Не было муки – появились самодельные ручные мельницы, представлявшие собой два массивных каменных круга, один из которых вращался вокруг штыря, забитого в неподвижный круг. Не было подсолнечного масла – появились самодельные прессы с использованием вагонной сцепки. При этом достигалось такое давление, что жмых становился твёрдым. Не было сахара – вываривалась, очищалась и высушивалась сахарная свекла. Не было спичек – появились самодельные, головка которых получалась при погружении палочек в расплавленную жёлтую серу. Интересно, что во всей своей повседневной жизни мне ни разу не попадалась жёлтая сера. Откуда она появилась во время войны, не могу представить даже сейчас. Помнится, дефицитом она не была. Такие спички загорались только от тлеющего трута, чтобы его получить, было изобретено «кресало». Брался кусок гранита, к нему прикладывался вываленный в золе шнур и напильником высекались искры. Трут начинал тлеть, от него зажигались спички, вот вам и огонь. Поистине, голь на выдумки умна.
Осенью я пошёл в школу снова в первый класс. Мама снова начала шить для соседей, и это давало какие-то средства для пропитания. На зиму никаких запасов создать не удалось, да и по состоянию здоровья мама работать на огороде не могла физически.
Было много брошенного и разбитого оружия, снарядов и мин, различных порохов. Несколько ребят с нашей улицы погибли при попытке разрядить снаряд. У одного из нашей ребячьей компании оторвало палец при попытке выстрелить из ракетницы, у другого выбило глаз осколком разорвавшегося патрона, брошенного в костёр. Война ушла, но старалась оставить печальные последствия. На окраину нашей улицы стягивали разбитые танки, наши и немецкие, покорёженные пушки, однажды притащили даже самолёт-истребитель. Конечно, мы всё это облазили и обследовали. Всё, что можно было открутить – открутили. Из бака разбитого танка начерпали солярки, которой потом смазывали колёса телег и тачек. Вскоре всё это было увезено для переплавки.
Наступил 1944 год. Зимой мы с мамой поехали в Харьков, где жили её сёстры и братья. Из братьев в городе никого не оказалось. Наиболее близкая маме сестра тётя Ксения с дочерью Верой были угнаны в Германию. Остальные родственники особо ничем нам помочь не могли, во всяком случае, уезжали мы домой, как говорят, «несолоно хлебавши». Пассажирский поезд ходил только до Богодухова, а дальше примерно 50 км нужно было добираться на перекладных. Мама упросила солдата, охранявшего состав с автомобилями на платформах, и он разрешил нам забраться в кабину «Студебеккера» и доехать до нашей станции. В кабине было очень холодно, ехали мы часа два, и я отморозил пальцы на ногах. Болели очень сильно особенно зимой. К счастью, они остались целыми и через несколько лет всё прошло. Летом мама пошла в военкомат, чтобы узнать о судьбе отца, и там ей дали справку, что отец пропал без вести в 1943 году. Это известие ещё больше подкосило её здоровье. Мы получили карточки на хлеб, всё остальное было с огорода – это картошка и овощи. Подсолнечное масло давили из семян домашним прессом, сделанным из деталей ручной вагонной сцепки соседями, работавшими на железной дороге. Осенью мама совсем слегла, и все заботы по дому пришлось выполнять мне.
Труднее всего было с топливом зимой. Всё, что можно было порубить на дрова, было порублено. Чтобы сэкономить на дровах, в одной из комнат в нашем доме кто-то из соседей установил времянку, представлявшую собой перевёрнутый чугун с выбитым дном. Из чугуна была выведена труба в окно. Когда чугун нагревался, он становился красным и комната быстро нагревалась. Плохо было то, что топить чугун надо было углём, купить который мы не могли. В мои обязанности, как и в других семьях, входила задача добычи угля. Мы с ребятами шли на станцию, где рядом с депо паровозы вываливали шлак из топок. Ковыряясь в этом шлаке, мы выбирали несгоревшие куски угля и таким образом добывали топливо. Иногда на станции останавливались составы, которые перевозили уголь, тогда удавалось набрать ведро настоящего угля с платформы или полувагонов. Правда, такое случалось редко, да к тому же можно было попасться на глаза охране, что грозило большими неприятностями. Кое-как мы пережили зиму. Плохо было то, что мама уже не вставала с кровати. Ухаживать за нею приходила наша соседка и дальняя родственница по отцу тётя Маруся. Она же нас и подкармливала, благо у неё была корова. В июне мама умерла. Ей было всего 40 лет. Я остался совсем один. Помню траурную процессию, состоящую из запряжённой лошади и телеги, на которой был установлен гроб, несколько женщин – наших соседей и родственников отца, живущих в Тростянце, папина сестра тётя Наташа и её невестка Оля. Вечером я оказался в доме один, так мне было обидно, одиноко и страшно. Стыдно сказать, я расплакался и проревел весь вечер. Днём ходил к тёте Наташе, она меня подкармливала, а вечером возвращался домой.
Для присмотра за мной мамины сёстры отрядили из Харькова мою уже, довольно старенькую, бабушку. Бабушка сразу же купила козу. Моей обязанностью стало ежедневно выводить козу на выпас в поле, где я и проводил большую часть дня. Это было замечательное время. Ко мне в поле приходили друзья, и мы занимались своими немудрёнными играми, забывая о козе. Коза оказалась умницей, когда наступало время идти домой, она сама подходила к нам, чтобы мы вспомнили о своих обязанностях. К сожалению, поздней осенью бабушка занемогла, её увезли в Харьков и положили в больницу. На время, пока бабушка лежала в больнице, меня забрала к себе тётя Ксения, вернувшаяся к этому времени из Германии. Это время запомнилось тем, что после зимних каникул я должен был идти в школу. Рядом с домом тёти была мужская школа №82 с русским языком обучения. И вот я попал в класс, где все ребята говорили по-русски. Плюс это были ребята городские, более раскрепощённые и энергичные. Пришлось вспомнить, что я тоже харьковчанин, хоть и хуже их, но знаю русский, а по сноровке и знаниям им не уступаю. Вскоре появились новые друзья, и жизнь потекла своим чередом. Через некоторое время бабушка поправилась, и мы с нею снова уехали в Тростянец.
В летнее время забота таких ребят, как я, заключалась в заготовке дров на зиму. У нас была компания, состоящая из 4-5 пацанов, у каждого была тачка на одном колесе. Мы собирались рано утром часов в 6, каждый прихватывал из еды что мог, обычно это яблоко, огурец или помидор, иногда у кого-то бывал кусок хлеба или пирожок. Мы всё это делили поровну и быстро съедали, а затем колонной шли за 2-3 километра в лес, где собирали сухие поленья и ветки. Поскольку на земле сушняка было мало, то нужно было найти дерево, у которого было несколько сухих веток, забраться на дерево и их спилить. Мы научились быстро лазить по деревьям, связывая ноги ремнём, чтобы они крепко держались на стволе и таким образом часам к 2-3 мы всегда возвращались с дровами.
После обеда всей ватагой бежали на речку купаться, а затем шли в железнодорожный кинотеатр − большой зал с двумя дверьми на вход и выход. Билет стоил 20 копеек, но для нас это были большие деньги. Поэтому покупался в складчину один билет, в зал заходил один из нас, более нахальный, как только выключался свет и начинался фильм, он пробирался к выходным дверями снимал крючок, и вся наша братия забегала в зал и рассаживалась по рядам. Контролёром, как правило, была пожилая женщина, она в это время пропускала опоздавших зрителей и не всегда замечала вторжение. Если же она кого-то ловила, тут же выводила и закрывала дверь. Иногда она требовала прервать сеанс, включить свет и искала безбилетников. Но нам взрослые всегда давали свои билеты, когда она пыталась кого-то вывести, утверждая, что пацан не проходил с билетом. Мы возражали, что она забыла, а зрители поднимали шум, требуя начать фильм. Таким образом, большей части безбилетников удавалось посмотреть фильм.
Летом бабушка вновь расхворалась, её увезли в Харьков, где она вскоре умерла. Я снова остался один. Подкармливали меня соседи и папина сестра тётя Наташа, которая жила неподалёку.
В конце декабря 1946 года на зимние каникулы 10-12 учеников нашей школы были премированы поездкой в Евпаторию. В их число попал и я. Поскольку школа принадлежала Южной железной дороге, а может быть потому, что в состав группы входила и моя одноклассница, дочь начальника отделения дороги. Нам выделили целый вагон, который прицепили к проходящему поезду до Харькова. До этого вагон простоял на запасном пути неизвестно сколько времени и основательно промёрз. Проводница пришла чуть раньше нас и начала топить печку. Но нагреть небольшой двухосный вагон долго не удавалось. Промерзли мы основательно, когда через четыре часа приехали в Харьков, побежали в вокзал греться. В Харьков со всей Южной железной дороги прибыли такие же, как и мы, путешественники: дети и на каждую группу сопровождающие. Нас разместили теперь уже в пульмановский плацкартный вагон, прицепили к поезду Харьков − Евпатория и мы покатили к морю. В дороге нам выдали что-то типа сухого пайка − печенье, консервы и чай бесплатно. Было интересно смотреть, как менялась местность, леса сменились степью и на второй день мы увидели море. Разместили нас в каком-то санатории, в комнате нас было человек десять, а может и больше. Через 20 лет, отдыхая в Евпаторийском санатории, я пытался найти этот санаторий или место, но это мне не удалось. Заводилами были харьковчане, они следили, чтобы каждый аккуратно заправлял постель, установили дежурство по комнате и определили обязанности дежурного. Конечно, они были более развиты, чем мы, сельские ребята. Но даже намёка на своё превосходство, а тем более на унижение, так называемую дедовщину, не было и в помине. Зато вечером после отбоя, когда дежурная учительница уходила спать, у нас начинались рассказы самых разных историй, прочитанных этими ребятами. Мы с замиранием сердца переживали за героев этих историй и готовы были немедленно выступить, чтобы наказать злодеев. На завтрак нам, кроме всего прочего, выдавалась одна шоколадная конфета. Это было такое пиршество, ведь раньше кроме «подушечек» мне ничего пробовать не приходилось. Нас водили на экскурсии в разные музеи, но из этого ничего не запомнилось. А запомнилось холодное и неспокойное море и ледяные торосы на берегу.
На обратном пути в Харькове на вокзале карманники вытащили у меня хлебную карточку, и целых три месяца я не получал ни грамма хлеба. Зима в 1947 году была голодной, многие семьи голодали и даже мои тётушки, сестры отца, не могли меня подкармливать. Это было жуткое время. Я один в холодной хате, в которой в буквальном смысле шаром покати. От голода, беспомощности, обиды и беспросветности нападала такая тоска, что хоть в петлю. Сейчас об этом стыдно вспоминать, а тогда... И когда у меня за долгую жизнь впоследствии возникали трудные ситуации, я всегда вспоминал 1947 год и мои проблемы становились не такими уж серьёзными. Кое-как всё же удалось пережить это время. Выручала социальная защита, которая выдавала кое-что из одежды: рубашки, брюки, ботинки, всё из трофеев, привезённых из Германии. В школе такие сироты, как я, на большой перемене получали полноценный обед: борщ, котлету с макаронами и компот. Когда мне восстановили хлебную карточку, можно было сказать, что жизнь наладилась и вошла в привычное русло.
Через некоторое время, очевидно по рекомендации сына тёти Наташи, моего двоюродного брата Григория, работавшего на железной дороге, в доме поселился с молодой женой, устроившийся работать кочегаром на паровозе, дядя Митя из русской деревни Каменецкое. Очевидно, за жильё он должен был меня подкармливать и присматривать за мной. Это время ничем особенным не запомнилось, но относились они ко мне заботливо, и я им очень благодарен.
Летом для сирот в школе была устроена так называемая «Площадка». Срок пребывания на «Площадке» один месяц. Мы приходили в школу утром, завтракали, потом с нами занимались различными делами одна из воспитательниц, обычно это была учительница. Как правило, занятия заключались в выполнении различных хозяйственных работ. Обед. После обеда обязательно сон, а затем игры, купание в реке, свободное время. В 5 часов вечера был ужин, и нас всех отпускали по домам.
В этот год я окончил 4 класса 63 железнодорожной средней школы Южной железной дороги в городе Тростянце с почётной грамотой, как отличник, которую храню до сих пор. Летом уехал в город Харьков к маминой сестре тёте Ксении, где обрёл второй дом. Так я распрощался с Тростянцом, но не распрощался с теми яркими впечатлениями детства в этом благодатном месте. В Харькове тётя Ксения занимала двухкомнатную квартиру в пристройке к четырёхэтажному дому на усаженной каштанами Чернышевской улице внутри большого двора, по периметру которого располагалось несколько двухэтажных каменных построек, в которых располагались около десятка семей жителей. Это был своеобразный патриархальный мир, в котором все знали друг о друге, проводили вместе семейные праздники, а ребятня составляла единую дворовую команду. К двухкомнатной квартире тёти Ксении примыкало два больших коридора, которые были превращены в глухие без окон комнаты. Таким образом, жилья было достаточно, особенно учитывая, что в то время нас было всего три человека: тётя Ксения, её взрослая дочь Вера и я. Сын тёти Михаил служил в это время на Дальнем Востоке в городе Дайрен, куда бригада, в которой он служил, в 1945 году была переброшена из Чехословакии.
Меня во дворе приняли в свою компанию, с которой я и проводил время, свободное от занятий и выполнения других работ. Поскольку в Тростянце я учился в украинской школе, то в Харькове я был принят в 5-й класс 58-й мужской школы на улице Гоголя, в которой обучение проводилось на украинском языке. Однако большинство ребят вне школы и жители города в быту в городе общались в основном на русском языке, то и я примерно через год свободно говорил и на украинском, и на русском языках. В школе я подружился с Мишкой Тимченко и Виталькой Клюевым, и три года в школе мы были неразлучными друзьями, да и после школы часто встречались до той поры, пока жизнь не разбросала нас по разным местам окончательно. Мы учились легко и с удовольствием, вместе занимались в радиокружке, который вёл студент университета, ходили на секцию гимнастики. Эти дополнительные занятия сказались и на нашем развитии, и на нашем здоровье самым положительным образом. Отец у Мишки был офицером, служил в какой-то тыловой части и они получили квартиру на Сумской улице, рядом с парком им. Горького. Поэтому летом значительную часть времени мы проводили в парке. Здесь было много различных аттракционов, летний кинотеатр, множество спортивных площадок и рядом стадион «Динамо». Здесь мы весной готовились к экзаменам, а летом занимались на всех спортивных снарядах, куда удавалось попасть. Дело в том, что вход в парк был платным, входной билет давал право посещать почти все площадки и аттракционы. Поскольку мы никогда билет не покупали, предпочитали перелазить через забор, то не на все площадки мы могли попасть. В то время парк плавно переходил в лесопарк, а за ним в 8 или 9 километрах располагалось большое искусственное озеро Лозовеньки. Поэтому, перемахнув через забор, мы через лесопарк туда только бегом отправлялись купаться. Переплыв озеро, примерно 200 метров, загорали, а затем домой в обратном порядке. Такой режим мы выбрали сознательно, сочетая отдых и занятие спортом.
Каждое лето я ездил в Тростянец, но теперь уже как гость к сестре отца тёте Наташе. У неё был большой огород и замечательный сад. Груши, яблоки, сливы, вишни, масса кустов смородины и крыжовника. Сорта были подобраны так, что в течение всего лета было полно фруктов, которые поспевали в определённой последовательности. Помогая по сбору урожая, я наедался фруктов на всю зиму. Ну и, конечно, встречи с ребятами, совместные походы в лес, игры в заросшем осиной овраге и купанье в знаменитых прудах «Нескучное».
В 1950 году заканчивалось моё обучение в 7 классе, надо было выбирать свой дальнейший путь. Ещё с 6-го класса я дополнительно занимался во Дворце пионеров на Сумской в авиамодельном кружке и мечтал связать свою жизнь с авиацией. У меня было два пути − либо поступать в авиационный техникум, либо в авиационную спецшколу. Так сложилось, что в спецшколу я не проходил по мандатной комиссии, а обеспечить мою учёбу в техникуме тётя Ксения не могла материально. Мой школьный друг Мишка Тимченко подал документы для поступления в артиллерийскую спецшколу − Харьковское артиллерийское подготовительное училище. И когда у меня получился облом с авиацией, он предложил мне поступать вместе. Выбора у меня особого не было, и я подал документы в ХАПУ. В результате. Мишку не приняли в училище по здоровью, а я был зачислен воспитанником (официальное звание) в ХАПУ.
Так в 16 лет началась моя армейская служба. В Вооружённых Силах прослужил с 1953 по 1992 год. В 1953 году после окончания Харьковского артиллерийского подготовительного училища поступил и в 1955 году окончил 2-е Ленинградское артиллерийское училище. Четыре года службы в артиллерийском разведывательном полку знаменитой 38-ой армии в Прикарпатском военном округе, где освоил артиллерийскую стрельбу с радиолокатором. В 1964 году окончил Артиллерийскую радиотехническую академию. Учёба в военных учреждениях Вооружённых Сил проходит примерно одинаково с некоторыми особенностями, связанными со специализацией по виду или роду войск. Что же касается профессиональной деятельности офицера, генерала в течение военной службы на различных должностях в военных структурах, то она отличается, как правило, существенно в зависимости от вооружения, тактики и стратегии его применения.
Панченко В.П., генерал-майор, член Центрального совета Союза ветеранов Космических войск, кандидат технических наук
